Россия, г.Москва
ГБОУ СОШ № 2047
Учитель русского языка и литературы
Марьина Т.В.
Сам Леонов отнес свою повесть к психологическому жанру. Но не без серьезных оснований критика определяет жанр произведения как философски-психологический. Более узкое определение — «психологическая повесть» - скорее может быть отнесено к «Концу мелкого человека» или «Провинциальной истории». «Чисто» же философский жанр, подобный повестям Вольтера и некоторым книгам А.Франса, у Леонова отсутствует: свойственные этому жанру условный аллегоризм и жесткая рационалистичность чужды его таланту.
События в повести развиваются на фоне Грузии, что и дает основание считать произведение Леонова еще одной кавказской повестью, которой обогатилась русская литература. В традиции такой повести русский человек оказывается волею судеб на незнакомом, полуэкзотическом Кавказе, чтобы здесь, на лоне величественной, потрясающей воображение природы, среди людей совсем другого образа жизни и других верований, после необычайных и неожиданных переживаний и приключений, решить, наконец, свой, русский вопрос, сделать решающий жизненный выбор, нравственно самоопределиться, совершить «философский поступок».
Эта жанровая традиция — богатая и давняя в русской литературе — представлена произведениями Пушкина и Лермонтова, Нарежного и Марлинского, Льва Толстого и Горького. К этой традиции русской экзотической мысли сейчас прибавляется произведение Леонова.
Границы и признаки жанра повести Леонова, конечно, этим полностью не очерчиваются. Специальное исследование позволит показать родственность повести «маленькому роману» Чехова, заметить ее сходство с тургеневскими повестями, где люди России и Западной Европы, связанные общими жизненными обстоятельствами и коллизиями, пытаются решить большие идейно-нравственные проблемы века.
Повесть эта вполне леоновская, со всеми вытекающими из этого литературных связях нелишне в данном случае потому, что позволяет обратить и к самому Леонову мысль, не раз им высказывавшуюся, относительно значения памяти о прошлом: память о богатейшем опыте русской литературы помогает писателю сделать свое произведение открытием по содержанию и изобретением по форме в духе родной национальной традиции, с учетом эстетического опыта и приверженности русского читателя.
Во внешне несложном сюжете художник искусно соединил в единую структуру разнохарактерные координаты реальности двадцатого века. Тут и полуэкзотический аспект жизни Советской Грузии 20-х годов (строка Николая Тихонова «Я прошел над Алазанью…» недаром звучит как один из паролей романтики времени), и все тот же давний вопрос о России и Западе, и раздумья над тяжкими и порою кровавыми маршрутами человеческой истории, и нравственные проблемы периода общественной ломки, и взгляд на судьбы русских эмигрантов, и напоминание о «механических гражданах» СССР, и картины мирного труда земледельцев в годы послевоенного восстановления.
Автор не стремится к внешнему новаторству. Его удовлетворяют разработанные мировой литературой основы сюжетостроения и композиции. Новаторство выражается в самом искусстве приспособления этих традиций к выражению новых идей, изображению новых жизненных объектов, в неброской внутренней трансформации приемов, в чуть заметном изменении привычной художественной системы.
Если сюжетный каркас односоставен и прост, то фабульная основа сложна, многосоставна, изобилует поворотами. Краткой и легко обозримой читателем истории предшествовала долгая и прихотливо-ручьистая предыстория.
В повести рассказана грустная история милой и несчастной женщины.
Юная Женя, вызвавшись «разделить судьбу любимого», уезжает с ним, белым офицером, из родного городка, и через полгода Стратонов без гроша бросает ее в Константинополе на произвол судьбы. Женя познает полную меру унижения и отчаяния нищеты, переживает трагедию женщины, которую жизнь упрямо выталкивает на панель. Страшный мир капитализма в описании судьбы русской эмигрантки раскрыт с потрясающей силой.
Но здесь фабула совершает резкий поворот. Женю выручает тот самый счастливый случай, рассчитывать на который не устает призывать стандартная западная социология и мораль. Явился добрый принц в лице англичанина мистера Пикеринга — она спасена! Казалось бы, жизненный сюжет исчерпан. Остается лишь досказать небольшие подробности счастливой судьбы женщины, что автор и делает. Но рассказ об этом затягивается, набирает новую энергию и новый разгон. Пикеринг берет Евгению Ивановну с собой в качестве секретаря в ближневосточную археологическую экспедицию. Он любит ее. Убедившись в его порядочности, Женя дает событиям свершиться до конца. Во время поездки Пикеринг, стараясь привязать Женю к себе, заинтересовать своей профессией, если не собою (внешностью он не удался), много рассказывает о памятниках древности, о прошлом. Так входит в повесть тема истории, ее уроков.
Где-то в Турции Пикеринг и Женя оформляют брак. По паспарту Женя становится англичанкой. Фабульное звено как бы приходит к полному исчерпанию.
И здесь происходит второй поворот. Логическая мотивировка путешествия героев подкрепляется психологической, и главным двигателем сюжетного движения становится образ героини. Пикеринг замечает нарастающее беспокойство жены и, наконец, начинает догадываться о ее затаенном желании хоть одним глазком взглянуть на родину, которая тут совсем близко, за Кавказским хребтом. Знаменитому ученому не стоило труда получить разрешение на въезд в страну большевиков. И вот они в Грузии, в системе обслуживания Интуриста.
Первые счастливые миги свидания с родиной! Широко открытыми глазами смотрит Женя на великолепие горных вершин, внимательно вглядывается в лица людей. И без отлагательства происходит самое невероятное, песчинка сталкивается с песчинкой: их гидом оказывается ее бывший муж, так таинственно исчезнувший Стратонов.
Плавное движение фабулы сменяется подергиваниями вновь налаживаемого конвейера. Начинается новое — центральное — фабульное звено.
В повести выступают, взаимодействуют, приходят в конфликтное состояние три основных героя: муж, жена, бывший возлюбленный жены. Но «треугольником» число героев, собственно, не ограничивается.
В плане эпическом перед читателем проходит яркая, многоголосая и пестрая череда народных характеров. Леонов артистически набросал колоритные фигуры крестьян-виноделов, расчленил многоликий типаж восточной ярмарочной толпы, зарисовал случайных попутчиков героев. Перед читателем постепенно возникает собирательный образ народа- насельника страны, ее хранителя и хозяина. Евгении Ивановне совсем не нужно совершать поездку в свой родной южнорусский городок, чтобы узнать новую жизнь своей родины и ее переменившихся людей.
В символически - подтекстовом плане в качестве действующего фактора сюжета и героя выступает Россия, зовы которой Евгения Ивановна, русская душою, не перестает слышать, образы которой изобретательно множатся в ее возбужденном воображении. Об этом герое-символе и упоминается - то прямо всего один раз, он — где-то за сценой, но действует непрерывно и с могучей силой притяжения громадного космического тела. Именно этот герой резко видоизменил всю благополучную «фабулу» жизни миссис Пикеринг, побудил ее, эмигрантку, пересечь границу Советской страны, заставил задуматься над чем-то самым главным, самым неотложным в жизни.
Образ России — центральный образ-символ произведения, средоточие его патриотической мысли.
Образ Пикеринга двоится в нашем восприятии. Мы восхищены умом Пикеринга, его безграничной эрудицией, отдаем дань его светлой духовности и воспитанности, но замечаем его отстраненность от живой жизни и современных дел, оттенок какой-то архаики в его философских воззрениях, банальность его рафинированного скептицизма. В нем нет новизны жизни, он как бы заблаговременно посыпан тем самым прахом, в который ему надлежит обратиться со временем. Живое начало современной истории, открывающей перспективные пути движения человечества к будущему, от него скрыто за семью печатями предрассудков. И его внешняя уродливость как-то соответствует этой духовной дисгармоничности. И такое его качество, как заботливость, простирающаяся до обыскивания несессера супруги, как-то меркнет в наших глазах и заставляет охлажденнее оценивать его человеческий потенциал.
В повести идет крупный спор о человеке и истории, о личности в ее отношении к будущему. Концепция Пикеринга как бы приноровлена к маленьким людям, говоря им, что от человека не зависит ход событий, что он — лишь песчинка в волнистом океане сыпучего праха. Уже то обстоятельство, что концепция эта излагается Пикерингом, подрывает в глазах читателя веру в ее полную правильность. Но эта теория опровергается также всем сюжетным развитием и самим характером и результатами основного конфликта.
Евгения Ивановна не хочет и не может себя считать только песчинкой. Она — не бездуховный «прах вечности», совершающий в ее облике свой кругооборот. По-женски мягко и робко она напоминает Пикерингу о теплящейся в ее сердце приверженности к родине.
Русский человек не может пускать корешки в чужую почву. Ему нужна именно эта Родина — Россия, с ее полями и лесами, ее людьми и их делами. Он не может обходиться без нее.
Настоящего счастья у Евгении Ивановны так и не было. И дело вовсе не в том, что она не могла не осознавать вынужденного характера своего выбора — выхода замуж за пожилого, некрасивого англичанина. Томило воспоминание о Стратонове, так непостижимо исчезнувшем и, по слухам, погибшем где-то в Африке в иностранном легионе (сказывалось неясное чувство виновности перед ним: а вдруг он жив, страдает и пр.). Вот почему, путешествуя, она видит мир «сквозь смутный и неотступный, как бельмо, силуэт Стратонова». Она страшилась этого призрака: а вдруг Стратонов, «по свойственному мертвым коварству», явится вновь «на все еще принадлежащее ему место»?
Ила этих переживаний объяснялась (этого героиня сначала не осознавала) тем, что память о Стратонове сплеталась с зовами милой родины: ее тянуло домой, в свой городок, к родным полям и под родное небо.
Эти два вопроса — о Стратонове и об отношении к родине — оставались нерешенными и мучили Евгению Ивановну.
Вскоре и Пикеринг заметил беспокойство Евгении Ивановны. Она рассказывала ему свою историю, ему хотелось вылечить ее от заболевания, отвлечь от прошлого, сделать вполне своей. Но долго он не мог поставить правильного диагноза. И только где-то на севере Турции, застав ее с листом советской газеты, которую она достала непостижимым образом, он понял, что именно происходит с его женой: «неохватная громада России лежала по ту сторону гор на горизонте. Она тянула к себе русское сердце даже сквозь толщу Кавказского хребта, не говоря уж о защитной броне горчайших воспоминаний, и в случае сопротивленья тяги хватило бы вовсе вырвать этот трепетный комочек мяса из груди».
И вот Евгения Ивановна жадно впитывает первые дорожные впечатления, всматривается в лица людей, с отрадным чувством любуется Кавказом, который так близок сердцу русского человека, ждет свидания с родным городком. Она еще не осознает, что ее уже крепко держит Запад, не чувствует, что с первого же момента ее восприятие родины уже окрашено психологией иностранки. Своеобразную роль ускорителя этого начавшегося процесса отчуждения от родины играет и конфликт со Стратоновым.
Сначала Стратонов даже готов был сделать вид, что они незнакомы, увиливал от объяснений с Евгенией Ивановной, боясь, как бы не обнаружилось все, что он скрывал после покаянного возвращения из-за границы. Он боялся мести со стороны своей бывшей супруги.
Но, увидев, что Женя в этом смысле ему мстить не собирается, он постепенно смелеет, начинает огрызаться, наступать.
Стратонов защищает перед Евгенией Ивановной идею социализма… Ему бы хотелось предстать перед Евгенией Ивановной (эмигранткой и иностранкой!) другим человеком — человеком новой России. Это дало бы ему возможность подменить вопрос о совершенной им по отношению к Евгении Ивановне подлости вопросом о «принципиальных различиях их взглядов. Он даже пытался — в разговоре с Пикерингом — оправдаться таким образом: «…когда союзники России покинули ее беде, я вынужден был временно уйти за границу… пока не решил вернуться домой, приносить посильную пользу отечеству… Для этого мне пришлось защемить в себе душу, предать свою мечту, даже совершить подлый поступок, воспоминание о котором сжигает меня доныне».
Подлый поступок в благородных целях! — этим ставрогинским парадоксом стремился он привести в замешательство Евгению Ивановну. Ююбой ценой он готов был «подняться из ничтожества» в глазах женщины.
Но в действительности Стратонов вернулся на обновленную родину тайным ненавистником ее. Не раз он осторожно пытался перевести разговор с Пикерингами в антисоветское русло. Он пробует найти в них своих единомышленников, вскользь бросает реплику «о нашей национальной трагедии».
Стратонов был ясен Евгении Ивановне сразу же, с первого взгляда. Вскоре она утвердилась в своем интуитивном впечатлении: «Он жил пусто и одиноко, без надежды, без любящей женщины, в озлобленьи постоянного страха».
Но многое в нем оставалось для нее не проясненным, не вполне понятным. Внутренний процесс неостановимо развивается в ее душе. Все сильнее становится желание наказать Стратонова, произвести с ним полный и окончательный расчет: расчет с подлостью (и тогда она уйдет, не уступив злу, - победив его морально, сохранив свою чистоту); расчет с фальшивым патриотизмом (и тогда она, покидая родину, отграничит себя от лжепатриотов, - неважно, где они находятся: по ту или эту сторону границы); и вместе с тем расчет с собственным прошлым (и тогда она спокойно уедет в
Англию). Все это Евгения Ивановна предусмотрела!
По каким линиям идет казнь Стратонова?
То Евгении Ивановне захотелось Стратонова «хлестнуть… по глазам» «своей расцветшей прелестью». То она, цитируя на память английское восьмистишие («…три года назад… она ни слова не знала по-английски»), подчеркнула дистанцию культурности.… Это одна линия «казни».
Другая заключалась в том, что она давала понять Стратонову, что перед ним уже не доверчивая прежняя и наивная женя, уездная барышня, а много узнавшая и многое понявшая англизированная Eugenia Ivanovna — человек, умеющий защитить свое достоинство. И «мертвец» начал пробуждаться. Она замечает его «покорные и молящие глаза». Из кармана Стратонова, захваченный платком, вылетел цилиндрик из-под губной помады, выброшенный ею давеча.
«Тревожное, выжидательное озорство охватило ее всю…» (70). Рыбка стала клевать.
Стратонов смелеет. И когда они затерялись на ярмарке одни, он пытается перейти к доверительному разговору о Пикеринге, косвенно напоминая тем самым ей о прежней близости.
Стратонов полагал, что он правильно движется к цели. Любопытство он принял за возрождение симпатии. И думал, что ему явится прежняя Женя (он не прочь произнести ее имя в иностранной огласовке, как ее муж Пикеринг: Женни).
Местом решающего разговора Стратонов избрал алазанский ночной праздник. Он рассчитывал на то, что Евгению Ивановну захватит «колдовское завихрение вокруг», что, погрузившись в «неповторимое наважденье алазанской ночи», она ослабит свое сопротивление и будет завоевана им вновь. Наваждение действительно захватило Евгению Ивановну. Впечатления ее умножались. Нервы напряглись. И вот, оставшись наедине (Пикеринг вынужден оставить жену со Стратоновым наедине для страшного, но фатально неизбежного объяснения, которое еще неизвестно чем закончится!), они обмениваются репликами предварительного, разведывательного характера.
Стратонов солидно оборудует свою исходную позицию: он — гражданин Советской страны, значит, может выступать в роли — сыграть роль! — представителя народа, осуществившего революцию. Евгения Ивановна, однако, дает ему понять, что прекрасно видит его мимикрию. Тогда, меняя тип оружия, Стратонов делает фехтовальные выпады против учености Пикеринга. Евгения Ивановна на них не отвечает: слишком ничтожен критик в сравнении с критикуемым. Наступает пауза — перед началом откровенного, решающего разговора.
«Так на чем же Вы остановились, господин Стратонов…», - начинает она центральный диалог. (89) Теперь наконец будут предъявлены обвинения и совершится расчет.
И они последовали.
Стратонов отчаянно защищается, переходит в контратаки. Прекрасно понимая, что Евгения Ивановна переживает «чисто русскую горесть», он пытается использовать аргументы национального свойства. Он твердит Евгении Ивановне о том, что «бывают у нас такие чисто русские недуги, от которых нет ни забытья, ни исцеленья…» (91). Он стремится разжалобить Евгения Ивановну своими страданиями…
И вот предъявляются ему обвинения:
«О, не будьте придирчивы к бедной женщине, которая в конце концов не по своей вине так долго не пользовалась родной речью…» (90), - в ответ на замечание Стратонова на неправильность ее русской речи.
«Вы правы разве только в том смысле, дорогой Стратонов, что одинокой миловидной женщине легче устроиться за границей…» (93), — в ответ на упрек Стратонова: «…разве вам не стало лучше без меня?».
И, наконец, следует пощечина зарвавшемуся вертопраху и цинику («…совсем легонько ударила его, однако с достаточной силой, чтобы навсегда лишить этого человека иллюзий, неприличных в их нынешних отношениях», 96).
Теперь ей открылось все. Она увидела, что Стратонов — мелкий, ничтожный, эгоистичный, трусливый и непорядочный человек, что у него нет ничего дорогого — ни друзей, ни убеждений, ни родины.
Кульминация казни достигается внезапно обнаружившимся недомоганием женщины, будущей матери английского ребенка, «так что не пощечину, а именно следующий не нею момент надо считать наиболее болезненным в казни Стратонова» (97). Возвращение Стратонову подаренного им когда-то колечка полностью завершает это подзатянувшееся приключение.
Со Стратоновым покончено. Он не связывает больше Евгению Ивановну.
А ожидаемое чувство облегчения не наступает. Значит, дело не столько в Стратонове, дело не в той боли, которую он ей причинил!
Болезнь глубже, тяжелее. После того как был развязан личный узел, отдифференцировалась та главная тревога и главная боль, которая ранее была слита с другой тревогой и другой болью, тоска по невозвратно потерянной родине. В смятении героиня все более отчетливо ощущает нарастание иной тревоги, в ней все больше крепнет чувство родины. И это чувство усиливается, делается все более мучительным, по мере того как Евгения Ивановна набирается алазанский впечатлений и яснее ощущает и осознает свою чуждость жизни людей обновленной родины.
Наступает момент прощания с гостеприимными телианцами: «И тогда обострившемуся зрению Евгении Ивановны приоткрылось существо происшедших с нею перемен. Все, что светилось в глазах у провожающих: скромная гордость и хозяйские заботы, трудовые огорчения и порой трагические будни, - все это уже не принадлежало ей. Евгения Ивановна узнала это не с желанным чувством облегчения, а — какой-то щемящей, виноватой тревоги и уже ничем не возместимой утраты. Теперь она была начисто избавлена от печалей бывшей родины, от нынешних ее бед и тех, что поджидали всех этих людей впереди, от порою непосильных трудов и переживаний эпохи, роднивших их, как грозный, исторический пароль» (103-104).Завершилось превращение Евгении Ивановны в missis Eugenia Ivanovna.
Дело не только в том, что она почувствовала себя матерью английского ребенка. Дело в том, что ей с предельной ясностью открылось, что она «выпала из игры»…
Заключительные строки стремительны, повествование как бы набирает скорость. Автор выпускает звенья, отдельные подробности, и по «рефлексам» явления читатель воспроизводит непрерывность действия: «Минуту простояли с опущенными руками, предоставляя молчанию довести до конца недосказанные речи. Толпа расступилась на гудок, Стратонов с ходу вскочил на свое сиденье. Наклонившиеся по ветру, мимо двинулись серые подорожные сорняки» (104-105). Здесь опущено, что Пикеринги сели в автомобиль. О том, что машина уехала, что провожающие сразу же исчезли из поля зрения Пикерингов, сказано не «прямо», а «отражающими» деталями.
«…миссис Пикеринг чувствовала себя на редкость легко, вплоть до ощущения полной невесомости порою, хотя и со щемящей болью паденья в сердце»; и далее: «…какою, впрочем, и должна сопровождаться смена родины» (105-106).
Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай,-
Должны были бы в этот момент в англизированном сознании Евгении Ивановны прозвучать строки английского поэта.
История получила полное завершение, сюжет пришел к развязке.
Как же оценить нам двух главных героев повести?
Что касается Стратонова, то вопрос как будто ясен.…Впрочем, единодушия среди критиков нет. Некоторые из них оптимистически смотрят на будущее Стратонова, полагая, что он после пережитого потрясения задумается «над бесцельностью своего существования, над тем, оставаться ли ему в одиночестве с прошлым или идти в будущее с народом, страной, веком». Вряд ли, однако, текст повести дает основания для столь благодушного предположения.
Стратонова следует поместить в ряду таких леоновских персонажей, как Виссарион из «Соти», Глеб Протоклитов из «Дороги на океан», Степан Сыроваров из «Метели». Ему удалось уцелеть в первые годы революции, и он хочет уцелеть и в дальнейшем — любым путем, любыми средствами, в надежде «показать» себя при соответствующих «благоприятных» обстоятельствах и поворотах событий.
А Евгения Ивановна? Как нам отнестись к ней?
Один критик просто-напросто осудил ее за отступничество от родины. Другой отнесся к ней помягче, призвав читателей вынести героине порицание за то, что та «связала свою судьбу с обреченными, с миром прошлого. Историческая это ошибка обернулась и личной трагедией».
Пожалуй, героиня заслуживает несколько другого отношения. Ее судьба возбуждает иные эмоции — жалость и сожаление.
Ведь за ней нет субъективной вины: попала она в эмиграцию совсем юной, плохо разбиравшейся в том, что происходило. Она не таила зла против родины, думала о ней, как о самом заветном и святом (даже Стратонову с его изощренными выпадами не удалось поколебать ее внутренней приверженности к родине).
Трагедия героини — это трагедия хорошего человека, силою обстоятельств утратившего свой очаг и дом, искавшего пути домой и не сумевшего найти его.
В общем плане переживания героини близки к переживаниям тех русских людей описываемой поры, которые, оказавшись силой различных обстоятельств за границей, тосковали по родине.
Александр Вертинский передает свой разговор с Анной Павловой, имевший место как раз в тот год, к которому отнесено время действия леоновской повести (1923):
«- Все, не задумываясь, я отдала бы за маленькую дачку с нашей русской травой и березками где-нибудь под Москвой и Петроградом.
- Вы тоскуете по России? — тихо спросил я.
- Ужасно, мой друг, ужасно. До бессонницы, до слез, до головной боли, до отчаяния!».
А почему Евгения Ивановна не сумела найти пути обратно?
Потому, что искала его неправильно — через Стратонова, через личное, частное, индивидуальное. Малейший сбой в этой тонкой, подверженной изменениям и колебаниям узкой сфере бытия, малейшее торможение движения к цели могло привести к неудаче, к параличу эмоций, к дезориентации.
Важно и другое: выходя в возраст зрелости в годы вынужденного пребывания за границей, она невольно прониклась психологией иностранки. Да и к тому же все три года на нее не могла не действовать сосредоточенная и систематическая буржуазная пропаганда («ужасы чека» и пр.). Надвинулся искус нового мироощущения: где хорошо — там и дом, где семья — там и родина.
Но Евгения Ивановна, неопытная житейски, не знала того, что законы человеческой психологии не менее несомненны, чем всякие иные законы. Как будто все верно рассчитав, точнейшим образом спланировав свою личную судьбу, она оказалась бессильна заменить свое русское сердце другим, английским сердцем. Она как-то не учла того, что сама она — не род аппарата, который можно по желанию настроить на жизнь хоть на Луне или на Плутоне, а живой человек, выросший в определенных национально-исторических условиях родной страны. Она создана из множества координат России. Вне России (навсегда без России!) эти координаты распадаются, рассыпаются, личность теряет свою определенность. Конечно, иная личность может существовать и в какой угодно форме, и «применительно к подлости». Но Евгения Ивановна не могла стать такой личностью.
По-своему искал решения этого кардинального вопроса о родном доме для Евгении Ивановны и Пикеринг. Он увел ее от печалей и нужды к спокойной, обеспеченной жизни. Но этим он не мог удовлетвориться. Он хотел сделать ее вполне своей, завоевать ее душу. Путь к этому он видел в избавлении ее от «чисто русских горестей», превращении ее гибельной тоски по родине в несмертельное заболевание ностальгией, он хотел сделать ее вполне своей, пустившей корни в другой почве.
Я хочу обратить внимание читателя на совпадение фамилии персонажа леоновской повести с фамилией действующего лица из пьесы Б. Шоу «Пигмалеон» - полковника Пикеринга. Последний вместе с Хиггинсом, лингвистом, производит опыт с простой девушкой — цветочницей Элизой Дулитл. Цель эксперимента — «взять человека и, научив его говорить иначе, чем он говорил до сих пор, сделать из него совершенно другое, новое существо». Эта цель и была достигнута: Элиза усвоила стандартный язык и манеры аристократического круга. Она забыла родной язык и могла говорить только на чужом. Пути назад для нее не было.
В сущности, мистер Пикеринг произвел аналогичный эксперимент, не давший в конечном счете ожидаемого результата. Операция по пересадке не удалась. Евгения Ивановна научилась английскому языку и выглядела вполне европеизированной на западный манер, но осталась русской по своей внутренней сути. Смена родины сопровождалась смертельным заболеванием. Оторвавшийся от родной кроны листок иссох.
Повесть рассказывает о напряженной борьбе за душу женщины. Эту борьбу по-своему вели все герои произведения. Схватились между собой Пикеринг и Стратонов, и вроде бы победил первый, да не стала его победа настоящей…. Противоборствовали между собой предрассудки Жени и открытая, светлая душа советского человека,- к сожалению, опаска и предубеждение у героини не исчезли: слишком краткими были ее контакты с новыми людьми, слишком поверхностным, «шапочным» было ее знакомство с новым миром. Боролись противоречивые начала и в душе самой героини.
Можно ли сказать с полной уверенностью, что Евгения Ивановна осталась бы на родине, если бы Стратонов был другим, хорошим человеком, отправившимся в Россию для достижения целей высоких и гуманных? Нет, такой уверенности у читателя не создается. Героиня не могла до конца прояснить свою позицию, и в этом также заключается ее трагедия. Возникает вопрос и о доле ее субъективной вины за то, что все завершилась так, как это рассказано в повести. Психологические поединки Евгения Ивановна вела часто успешно (особенно против Стратонова), но такой успех ей не сопутствовал в борениях в ее собственной душе.
Леонов изумительно полно и многосторонне открыл нам сложность проблемы человека в наше время, показал, как тонко и нежно то, что мы зовем человеческой душой, как надо бережно обращаться с нею, ибо поломка порою невосстановима и начавшийся процесс изменения необратим.
Итак, что же привлекает нас в повести Леонова? Какой вывод извлекает художник из анализа сложного явления, о котором он нам поведал?
Читателя привлекает нравственный потенциал героини, серьезность ее этических исканий, самое ее стремление, если употребить выражение Льва Толстого из черновиков к «Войне и миру», сделать «выбор между добром и злом». Для нее поездка на родину была связана с ее «больной совестью», с решением больших нравственных духовных проблем. Трудно было разобраться в скользком, двуличном Стратонове, но она разобралась в нем. (А его не смогли правильно «расшифровать» ни те, кто выслушивал его покаянные речи после возвращения из эмиграции, ни его бодрый и говорливый начальник по Интуристу). Поездка на родину была с ее стороны наивной и трогательной попыткой «отпроситься на волю, чтоб не томила больше ночными зовами, отпустила бы ее, беглую, вовсе бесполезную теперь» (43). А она могла бы быть полезной родине…
Для леоновской патриотической мысли характерна убежденность, что родину надо любить всю, с ее печалями и радостями, и в праздники и в будни, и обязательно делить с народом все выпадающие ему непосильные труды и беды. Всякий, хотя бы и не очень долговременный, обрыв связей с родиной (особенно в ее звездные часы) грозит непоправимым отставанием личности от жизни народа, приводит к утрате чувства сопричастности к его делам, к «бездомности» и душевному сиротству.
Повесть Леонова возбуждает размышления о человеческом счастье и условиях его создания, о нравственной чистоте как важной координате в духовной структуре человека нашего времени. Повесть учит оценивать человека по самому большому счету этических требований нашей эпохи. Побуждает она и к раздумьям о том, каким сложным и трудным делом является художественное постижение глубин характеров, взаимоотношений людей, как тонко и проникновенно следует устанавливать взаимосвязь микромира личности и макромира народной жизни и больших исторических перемен в жизни общества.
Повесть эта дает яркое представление о личности художника, о богатой палитре его эмоций, о силе и определенности его идейных концепций, о неподражаемом точнейшем леоновском психологизме и многоплановой леоновской философичности.
